Сергей Жариков
Рихард ШТРАУСС: «НЕ ЗАБУДУ МАТЬ РОДНУЮ» (окончание)
(Разложение одних есть порождение других)
7. RIN ИЗ ИСКРЫ ВОЗГОРИТСЯ ПЛАМЯ
Упс! Аккурат в то самое время, как вы только что закончили расшифровку букв в заглавии главы, пришла анонимная эсэмэска на предмет этих самых «фриков», «бонов» и «фейков», типа не знаешь русского языка – «а сало русское едят». Кстати, мало кто помнит, что сей мощный афоризм принадлежит хлебосольной семье Михалковых – гимнописателей, кинопродюсеров и профессиональных пиздильщиков национал-большевистских гнид. Поэтому, прежде чем продолжить оголтелую клевету на советский строй, сразу отвечу тем олдовым сигнальщикам и доброжелателям, кто уже начал писать донос на Автора (или типа вас, мальчишки и девчонки, только собирающимся это сделать).
Итак. Поскольку наша система под видом борьбы с доносами без доносов существовать не может (донос, как ни крути, это всегда интерес типа что-то донес, а что-то оставил себе, а значит, отсутствие интересов в социуме может привести типа к апатии и непотребству), у нас к вам, мальчишки и девчонки, никаких претензий нет. Пишите себе тихо и спокойно, сердито, богато и зело обличающе автора-мудака. Спешим только предупредить, что важно не качество информации, а само ее наличие – подобно тому, как мексиканский сериал заменяет многим реальную жизнь, что есть, конечно же, галимый суходрочь и дезактивация прямого действия: виртуальные трупы, всё же, лучше настоящих, кто бы спорил.
С другой стороны, если бы нашелся продвинутый геополитик, вовремя позаботившийся о письке или попке старовера-любителя Чикатило, не было бы и этих трупов – о чем догадались лишь при Свинье (смотри «Мегаполис», «Спид-инфо» и прочую миллионных тиражей галиматью). Контркультура, таким образом, не есть буквально антикультура, и это мы вынуждены еще раз повторить, как и указать на не совсем точный перевод термина «субкультура» – отдельный недостаток, который кто-то кое-где у нас порой.
Субкультуры – это, всего лишь, населенные особого типа информацией, замкнутые на себе мiры, находясь внутри которых, люди пытаются избежать экзистенциальной имплозии, создавая вокруг себя особого типа сакральность, которую обобщённо обозначили термином «эстезис». Большая культура, таким образом, всегда расслаивается на субкультуры – либо по причине химеричности первой («советская культура»), либо, наоборот, в связи с ее переполненностью группами кодов, сканирование которых не поддается, либо поддается с трудом («землячества» и прочее этно).
Однако чаще всего т.н. «большая культура» представляет собой франшизу одной из субкультур, на тот или иной момент ставшей мажоритарной – т.н. культурный мейнстрим. Таким образом, онтологически, Культура (с большой буквы) есть лишь язык, описывающий образ, полученный от синергии составляющих её субкультур. А движение по директории «образ – прообраз – суть», можно сравнить с классической задачей по распознаванию прообраза.
Постмодерн предложил свой вариант этой задачи в контексте постулата о перманентной неоригинальности любого творчества, когда повторная компиляция из «неоригинального», эпигонство по отношению к «эпигонскому» проявляется в виде т.н. «трэша» – концепт неоригинального, использованного, «выброшенного на помойку» (отсюда и сам термин), публичная репрезентация которого приводит к демонстрации особого типа «аутентичного», как способа обретения вожделённой среды обитания в награду за цинизм естественности. Ведь не радение за одну футбольную команду, а типы адекватностей в их онтологической соизмеримости создают то особое настроение группы, которое и воспринимается ею как «священное». И что, как не музыка (хотя и не всегда), может поддержать нужный градус этого настроения.
В понимании же контркультуры как антикультуры есть что-то от советских времен, когда «другое» всегда было синонимом «чужого», поскольку постоянно находилось в знаковой оппозиции к Переменной Идеологической Химеры (ПИХ), и эффективной вакциной от вируса «отлучение-от-доступа-n+1» к жизнеутверждающему карго (содержимое Корыта), кто помнит, был тогда знаменитый спич: «Ваше отношение к линии партии? – Колебался вместе с партией!». Поэтому контркультура – в современном понимании – это лишь набор точек, где «искрят» параллели субкультур.
Действительно, со стороны этот фейерверк смотрится весьма «катастрофично»: именно в логике катастроф параллельные линии пересекаются, а значит, гипотетически, сосуществование субкультур в целом можно рассматривать, как контркультуру по отношению к самой себе, перманентную войну всех со всеми. Это ключ к разгадке постоянных неудач в создании «объединяющих», синкретичных контркультурных проектов: невозможно собрать людей, главной целью которых является желание разъединиться. Это действительно вариации на тему «у попа была собака», когда неустойчивые, «проходные» стратегии и ситуации кажутся значительно интересней конечных и более устойчивых мiров, которые как раз в силу своей устойчивости воспринимаются банальными déjà vu.
Тому, кто это понял, мало дела до тех, кому, допустим, очень хочется, чтобы где-то как-то «заискрило» в реале и в выгодном для них месте (по типу исламского «джихада» против того или иного «шайтана»), что – в измененном масштабе и конкретном применении к Амбициозной Территории – легко вписывается в парадигму доморощенного византизма постсоветской номенклатуры, а при следующей наводке на резкость – и византизм и джихад – становятся частью американской геополитической стратегии, направленной на обеспечение видимости «единства» АТ. Да и зачем делать такие роскошные подарки системе, превращая себя в ее коррелят?
Зачеркивание текста приводит лишь к смене контекста, а систему к ее расширению, о чём равно догадываются – как ребёнок, уничтоживший банку варенья, так и блядища (блядище, блядюга), растопырившаяся перед фотокамерой за мелкий прайс. Свиноподобные действия лоховатых бонов чудесно напоминают раздающего направо-налево пиздюли террориста (системного коррелятора), и мгновенно трактуются системой, как унылое говно (цинизм). Можно ли с помощью Ничто уничтожить Ничто?
Ничто навязывает вам конфликт отнюдь не для получения «информации». Прекрасно понимая, что на текст влияет сам процесс чтения, система присваивает вам новое имя и пытается прописать в откровенно химерическую среду обитания, где вы просто не будете соответствовать сами себе. Далее, разряжая пространство, она предложит особый, амбивалентный тип «комфорта», где у вас будут идеальные условия для самоуничтожения или кастрации (в «фаллическом» смысле) и вы станете её «объектом», или вас не будет вообще. Субъект – синоним «современного».
Вот почему власти так страшно боятся публичной правды о наследии политического модерна – будь то фашизм, коммунизм или розовый, «коммуникабельный» национализм: в мохнатой до абсурда личности того или иного диктатора (чубатого в особенности) власть видит контуры иной, но до боли родной Матки, к которой – по закону подобия – она питает тайную, запретную, но в высшей степени вожделённую любовь.
Вот почему вокруг нас так много черных дыр. Вот почему система сама провоцирует конфликты и пытается втянуть в них как можно больше участников. Вот почему субкультуры – это те ниши, где люди пытаются спрятаться от постоянно навязываемой извне ненависти. Вот почему контркультура – это, в первую очередь, малонадёжная, но весьма эффективная система громоотводов, то есть альтернативная практика переживания катастроф, уводящая в землю смертельные энергии искусственно провоцируемых конфликтов.
Субкультура представляет собой замкнутую систему. Однако субкультура не может описать себя своим собственным языком, как и описать своим языком другую субкультуру. (Вторая Теорема Гёделя). Согласно же Первой Теореме Гёделя, эта задача решается в одном единственном случае, когда субкультура, находясь в состоянии глухой обороны, манифестирует себя (для «врага») высказыванием-артефактом, который, согласно Теореме, не является ни истинным, ни ложным. Именно в этой точке, «Точке Сатурна» (ТС), она становится контркультурой, и выработка стратегий на создание таких ситуаций, собственно, и есть наша задача.
Так, например, творчество Рихарда Штраусса можно считать самодостаточным и рассматривать его традиционно, то есть в контексте «огранки» персонального краеугольного камня, однако столкновение с откровенно модернистской субкультурой Третьего Рейха в самом, что ни на есть, прикладном качестве, даёт нам повод «расширить горизонты», в частности (и для наглядности в т.ч.), добавить ещё одну букву «с» к его не шибко длинной фамилии. Другими словами, можно сколь угодно долго терпеть абханаков на рынке, но лишь до тех пор, пока вас лично не обвесят за ваш же интернационализм, не говоря уже о громе, который не грянет ровно до тех пор, пока мужик не перекрестится.
8.ТЕ ОТЕЧЕСТВО ИЛЛЮЗИЙ
С разрушением Бернстайном (американский композитор, дирижёр, склонный к шаблонам и пафосной эклектике) остатков Велико-Германо-Китайской Стены (ВГКС) даже слепому стало видно, что внешний конфликт Сатурнианцев с Венерианцами полностью исчерпан демонстрацией бетховенской Девятой как манифеста глобальной толерантности – что отнюдь не привело к реставрации патриархального быта. Наоборот, наступающая «Эпоха 69», решая противозачаточную проблему гормональным способом, самоопределившись, тут же обдала окрест чудесным, слезоточивым газом глобальной экономики (нарастающая энтропия и, следующая за ней, повальная дискредитация «устаревших» информационных кодов), что превратило этот конфликт в драку двух пидарасов из-за обоссанной бомжихи.
Почему? Да потому что масштаб конфликта оказался конвенционально конгениальным масштабу самой личности Весьма Известного Опереточника, прытко зело отплясавшего Могучий Канкан (МК) на подиуме сердца-Европы, – которая и была обозначена, как знаковый консенсус в миссионерской деятельности обеих партий. Собственно «консенсус» и состоял как раз в глубоком удовлетворении от повсеместного торжества бесполого китча «комнатной температуры» – актуальный мейнстрим мировой «постперестроечной» культуры. Он и поставил последнюю точку в достаточно продолжительном, «онтологическом» диалоге субъектов модерна на тему полного разочаровании в современности как таковой, и «модное», наконец, перестало быть синонимом «современного».
Однако, задолго до этого, один из апостолов модернизма, итальянский философ-фашист Юлиус Эвола заявлял уже об «аполитее» актуального, предложив публике «оседлать тигра» – метод по дезактивации глянцевой резиновой бабы, чья весьма агрессивная «улыбка», будучи доступной, «попсовой» альтернативой реальности, стала маркером торжествующей охлократии, по сути, синтезом – фаллически-садистского патриархата архаики и румяно-мазохистского матриархата модерна. Именно эта Барби-Из-Секс-Шопа-Унисекс выступила (под красноречивый музон коллективного бернстайна, разумеется) с садомазохистской идеей «восстания масс», от страха перед химерой которого, кончил не один модернистский бон прямо в свои хохломские трузера: «Характерный факт нашего времени заключается в том, что вульгарная душа, вполне осознавая себя вульгарной, имеет наглость утверждать право на вульгарность и навязывать его повсюду» (Ортега-и-Гассет).
Не об этом ли кошмаре нарождавшихся времён намекал Рихард Штраусс в позднем своём Концерте для валторны, написанным для собственной жены, штатной валторнистки ЕМI? А может, проект «Освобожденная Стерва» (она же «Барби», «Пугачёва», она же «Родина-Мать») был всего лишь обыкновенным заказом на подобие т.н. «советского рока», созданного усилиями чекистов из 13-го Отдела 5-го Управления КГБ буквально из ничего?
Личный опыт в этом деле у меня кое-какой имеется: когда-то в пику совецкому я придумал «русский рок» и написал несколько огромных сумбурных текстов в поддержку этой «концепции», за что даже получил премию от журнала «Молодая Гвардия» за 1990 год. Был, наверное, запрос тогда на что-то подобное, или этот – именно русский – рок реально сложился – не как стиль, но как особый мiр? Я даже не могу сейчас на это точно ответить. Знал ли я заранее, что этот мiр станет имеджевым коррелятом сугубо номенклатурной Российской Федерации, вышедшей из номенклатурного же СССР, и ставшей его правопреемником? Вопрос риторический.
Авторы, поливающие «русский рок» во всевозможных изданиях, похоже, попали в аналогичную ситуацию. Не желая признаваться в собственных ошибках, а, скорее всего, не замечая их вовсе, они этот самый «русский рок» уже объявили журналистским мифом, – хотя не надо телескопа, чтобы видеть, как смена вех на Амбициозной Территории проходит посредством смены псевдонимов. Одних лишь псевдонимов. А производство псевдонимов представляет собой всё тот же «общественно-политический заказ» со стороны всё тех же номенклатурных тейпов. Заказ, причём, делается не столько на «оппозицию» по отношению к себе, сколько на «маргинальность» – отсюда и релевантность определённых субкультур в определённые моменты истории. Но это не «точки бифуркации», отнюдь, результат игрокам, безусловно, известен заранее.
Что же они постоянно хотят? Они хотят, чтобы те или иные маргинальные субкультуры в выгодный для себя момент можно было отформатировать в качестве «оппозиционных» и вытеснить ими опасные альтернативы реальной контркультуры, складывающиеся в этот момент, как актуальные, но без риска для себя. Подобное вступит в конфликт с подобным, а там недалеко уже и до хрестоматийного: «Ты у нас девочка умная, мы про тебя всё знаем, ты поможешь нам – мы поможем тебе».
Вот так, легко инерционная культура провинций может стать «козлиной» опорой системного агитпропа «центрального аппарата». Собственно, и становится. И не надо быть большим историком, чтобы заметить, как быстро брежневская открытка с золотыми буквами ВСЯ ЖИЗНЬ ВПЕРЕДИ – РАЗДЕНЬСЯ И ЖДИ нашла своего адресата в личном акыне Михаила Горбачёва – ожидающем «перемен» Викторе Цое, весточка от которого, в свою очередь, немедленно дошла до Юрия Шевчука с его «осенней» лирикой Бориса Ельцина. В общем, колебались вместе с партией и хохотали вместе с Гитрелом.
Больше того, практика показала и доказала предпочтительность честного провинциала перед продажным столичным работником искусств, постоянно «седлавшим тигра» чуть раньше, чем требовала Партия – что, в общем-то, подтверждается оперативной практикой всех без исключения спецслужб: меркантильный агент никогда не заменит услужливого козла (ну, на эту тему мы батон крошили). И не надо только обижаться на время, которое всё ставит на свои места и называет вещи своими именами: каждому овощу не только своё время, но и своя банка, а лучше всего – не пытаться обмануть себя самих и не менять на банках этикетки: бога-то нет.
И Маликов, и Цой, и Шевчук – хорошие, добрые, правильные пацаны, но именно они и иже с ними постоянно помогали власти конвертировать номенклатурные карго-ценности в валюту контркультур десятилетий, и смена горячих тейпов гордо тогда шла под бессмысленные «ждём перемен» и «так жить нельзя». Пафосно, фальшиво, глупо, – при общем постоянстве температуры номенклатуры, – вместо кардинального выхода из непрекращающегося кризиса и изменения самой сути системы. Поэтому, «советский рок» 80-х есть такой же псевдоним, как и ВИА «золотых» 70-х, – и тот и другой обозначают субкультуры десятилетий, совсем не обязательно совпадающие с их сегодняшней репрезентацией.
По той же причине, однако, на периферии заказа всегда скапливалось много отрицательных, пугавших власть энергий, которые, как это ни парадоксально звучит, всегда накапливались тем или иным миноритарным тейпом в качестве «золотовалютного резерва» – ведь, жизнь кончается не завтра – для использования в счастливом будущем, – но это уже тема для кагебешных разводил. Действительно, за неимением представления о валюте, мог ли кто вдали от имперской столицы заметить, как власть посредством настоящих рублей фальшивые марки постоянно меняет на фальшивые доллары? Таким образом, «советский рок» – это не только термин из 80-х, но и субкультурный синоним 80-х с соответствующим набором стилеобразующих клише, и, не к столу будет сказано, соответствующей диалектикой своих центра и периферии.
Курьёз (если не ошибка) современной музыкальной критики в том, что практически всю музыкальную продукцию последних лет она называет «русским роком» – и, что хуже всего, псевдонимы китчевого мэйнстрима 80-х до сих пор использует в качестве критериев при написании «антипопсовых» индульгенций. Это все равно, что писать оду Киркорову вне контекста его отношений с Пугачевой, тогда как на торжественном троне «великого фаворита» могли ещё оставаться прежние пугачевоёбы – как «великий» Кузьмин, так и «великий» Челобанов.
Дорогие мои мальчишки и девчонки, ума которым хватает лишь на «русский рок», смею вас заверить, что Ваш Цой (ВЦ, «Виктор», он же Витя-Жыв(тм)) – это совсем не тот, – подражавший Пупо и Челентано корейский мальчик Витя, над которым без обид со стороны последнего уматывался не только ярко-красный «Урлайт», но и каждый, кто реально жил в самом центре 80-х, – а огромный деэпилированный Евразийский Монстр эпохи «застоя перестройки», замедленные записи которого олицетворяют героические результаты заботы Партии и Правительства о повышении благосостояния многонационального российского народа.
Так или иначе, вся эта работа номенклатуры в информационном поле исключительно на себя и свой интерес, как правило, прикрывается до дыр затёртым мемом «желания масс» путем простого тиражирования его переменных псевдонимов, выражающих эти желания. Вот почему так люто не повезло главному рокенрольному глашатаю перестройки – Мише Борзыкину – куда более роковому и более талантливому сочинителю перестроечных слоганов. Однако назвать Амбициозную Территорию «отечеством иллюзий» – означало перемкнуть систему на двойное отрицание и превратить в иллюзию самого себя.
Антифашистский дискурс в применении к фашистскому отечеству иллюзий есть ни что иное, как порнография, представленная, вдобавок, в «особо-циничной», анатомической форме простой констатации её феодально-фашистского нутра, и Борзыкин здесь ещё легко отделался. И нет ничего удивительного, поэтому, что не пассионарный автор центрального рок-слогана 80-х, а начитавшийся перестроечных газет, мягкий и лиричный корейский бард позволил ельциновскому агитпропу без особого труда конвертировать имеджевую валюту меченых лет в свою, новую, номиналы которой уже просматривались в творчестве Юрия Шевчука с его предсказуемо приблатнённой, но честной лирикой успешного провинциала.
Думаете, я перескочил на другую тему? Никак нет: omnia ab uno. Однако надеюсь, те мальчишки и девчонки, что интересуются геополитикой, уже догадались – почему, набивший всем оскомину, унылый и предельно конформистский «советский рок» превратился в говнорок, а человек, скромно называвший свою музыку «второсортной», стал одним из величайших композиторов XX века.
9. GRA ЗА ПАРУ МЕДОВЫХ ПРЯНИКОВ
Повествование наше подходит к концу, но следящий за мелодической линией читатель, надеемся, убедился в том, что даже на фоне пряных и разлапистых гармоний Автора и его малоцензурного интерпретатора, актуальные фигуры истории никогда не становятся «легендами русского рока». По причине как сугубой идиоматичности собственного языка, так и несоответствия задаче историка на конвертацию исторических фактов в пропагандистские мемы по курсу, строго установленному Генеральной Линией Партии на данный момент времени, о чем уже открыто заявил великий математик Фоменко. Вы не поверите, но музыку Рихарда Штрауcса еще при жизни считали «старомодной» и устаревшей, а мiр этого композитора мёртвым – именно поэтому нет лучшего аттрактора для своего времени в исследовании тайных механизмов, при помощи которых Кронос пожирает своих детей. Не забудем, что Баха тоже «открыли» только в XIX веке, а товарищ Сталин всю жизнь считался большим учёным и беспесды-эффективным менеджером.
С другой стороны, превращающаяся в мифологию история не может бесконечно провоцировать оппозиции, которые, в свою очередь, по закону подобия сами имеют все признаки мифа – и так далее по тому же порочному кругу, когда «легендарный» Вагнер и «легендарный» Цой становятся картинкой к партийному катехизису, а партийные катехизисы находят потом, в лучшем случае, на макулатурных свалках, по причине последующего «небольшого и творческого», но, как правило, ожидаемого отклонения Генеральной Линии от своей же идеологической Константы.
Современные информационные стратегии (они же стратегии постинформационной эпохи) дигитальны, то есть не подразумевают анализа и требуют мгновенной актуализации полученного месседжа. Время реально стало сжиматься, и критическое время, требуемое для анализа события, стало больше жизни самого события – отсюда и, ставшие катастрофическими, погрешности ушедших в прошлое «аналитиков». То, что когда-то было цитатой, стало элементом текста. Однако в силу того, что, постоянно находящийся в режиме становления, текст не всегда фиксируем в виде «артефакта», между копией и оригиналом образовалась непреодолимая пропасть, способная довести до истерики любого эпигона.
И слово «истерика» здесь как нельзя кстати. Истерика – оттого, что «школа» стала проявляться «вне школы», под псевдонимами, написанными на непонятном для «охранителей» языке – компенсация за «незаменимых у нас нет» ушедшего модерна, за его «теории», «идеи», «концепции», породившие легион копиистов и подражателей, обесценивших, в конце концов, сами эти концепции и идеи.
Может, именно поэтому так часто стали вспоминать Гитрела, что он, во многом, опередил время известной своей идиосинкразией к анализу и прославился полным игнором всего, что так или иначе, связано с ratio – не он ли Чайковского предпочёл Штрауссу? Не об этом ли, написанные в самом конце войны, «Метаморфозы» Отвергнутого, и не с этой ли мыслью, несколько позже, дирижёр Герберт Караян привёз в Москву Пятую симфонию Прокофьева, «двусмысленная» интерпретация которой тогда переломала немало копий и, тем не менее, выскочила в топ, бросив неосторожную, «коричневую» тень на её Автора?
А, может, мы имеем дело здесь уже с тем самым Elias Artista, описанным Парацельсом посланцем Красного Солнца, который имеет привычку являть себя поверх любых барьеров? Да-да, это когда за многими инновациями в европейской музыке рубежа XIX-XX веков становится отчётливо видна фигура Н.А. Римского-Корсакова, а в сундуке товарища Сталина вдруг находят его английский паспорт. Паспорт не Корсакова, паспорт Сталина.
Отсюда эта страсть к онтологическим протезам и вербальным ходулям пропаганды, к «легендированию» – отрыжка уходящей эпохи, явный признак новой эпистемологической неуверенности. Дистанция стала маркером провинциальности, неспособности к прямому действию – к тому, как раз, с чего и зарождаются новые эпохи. Собирательный Великий Архитектор Вселенной (ВАВ), увы, не чувствует дистанций между собственными креативными ипостасями, а потому тотально аутентичен: «легенда» – слово, оставшееся лишь в лексиконе эпигонов и резидентов спецслужб. (Гитрел – легенда или наваждение?)
Действительно, труЪ-мастер не может быть «легендой» просто потому, что его мастерство аутентично, то есть имманентно его личности именно в плане онтологии. Другими словами, любая персональность, если её не конвертировать в язык общеупотребительных клише, весьма некоммуникабельна, – но это-то и значит, что «неповторимое» – не тот материал, из которого готовятся образцы для тиражирования мемов, а значит, не может быть основой для того или иного культа.
Вот откуда, в частности, это постоянное приписывание «цинизма и неуважения к женщине» всему, что, так или иначе, было связано с постмодернистским дискурсом. Еще бы: гендер «современного» красноречиво конкретен, и на эту тему много сказано было выше, кто бы сомневался. Однако ничто не может перейти из одной крайности в другую, минуя середину. Именно поэтому гендер «нового современного», которое неотвратимо идёт на смену «постсовременному», так же конкретен и будет – «по дороге» – также амбивалентен по отношению к уходящему «гипертексту».
А вот, ответьте-ка теперь на вопрос – часто ли на практике рассол в банке оказывается хуже собственных огурцов? Не два ли это состояния – твёрдое и жидкое – одного и того же? Ответ профессионала очевиден.
Время порождает героев, но и сам Герой это кристалл, в гранях которого отражается Время (именно с большой: the герой и the время). Постмодернизм, честно заявив об отмене копирайта, на деле добился общей толерантности всего ко всему, когда ни что уже ничего не значит – кроме особого, «анонимного» типа жеста, наличие которого всегда отличало субкультуру от культуры, но не субкультуры друг от друга. Растворив субъекта в кислоте собственного текста, постмодерн, таким образом, затёр лишь общекультурный код, заставив то, что когда-то было «высоким» (в терминах Адорно) подражать «низкому» – той или иной из субкультур, которые ревниво смотрят на подражателей, как на провинциальных лохов. Обидно?
Тем не менее, «гуманизм» давно уже стал общим местом торгашеской фени и, предложив в репрезентируемых смыслах каждому видеть свой, постмодерн чисто количественную категорию «человеческого, слишком человеческого» вывел за рамки подлинных ценностей, сделав их маргинальными по отношению к имманентному, «аутентичному». Идеологии, превратившись в пародии друг на друга, перестали работать вообще; творцов идей потеснили творцы ситуаций, но ситуации – лишь потенции мiров, для описания которых потребуются уже новые идеологи.
На то он и Герой, чтобы постоянно попадать в лабиринты испытаний и выходить оттуда победителем, и искусство начинается как раз там, где перестаёт действовать природа: назвался «груздем» – умей вовремя выпрыгнуть из кузова. Именно эти удивительные грибы и воспел замечательный композитор Рихард Штраусс в своих модернистских творениях. Но в них же – имеющий уши, да слышит – мы нашли и зачатки нового постмодернистского стиля – смотри начало и, если не понял, читай заново.
Постмодернистский бэкграунд – это салон, где, в атмосфере ничего не значащего действия искусство жеста определяется не смыслами, а лишь их репрезентациями, «имеджами». Вот именно поэтому, один из таких жестов в соответствующей «точке Сатурна» имеет все шансы спровоцировать новый героизм прямого действия, и ваше высокоблагородие с необходимостью тогда пойдёт нахуй, причем с таким неподдельным драйвом, о котором не мог мечтать даже Рихард Штраусс.
Легко догадаться, что именно он – подлинный герой «Эпохи 69» (он же геополитик, он же старовер), – по сути когерентный ей, как огурец по отношению к собственному рассолу, – сам того не ведая, окажется новым актуальным Субъектом, креатором Тотального Похуизма™ – тем самым Мальчишом-Плохишом, готовым подложить под систему машинку с часиками. За пару медовых пряников, за вибратор жёппный с подогревом, за сладкую возможность пнуть лучшего и нассать ему в компот. Модерн же чётко описал все эти стратегии с точностью до наоборот, обозначил векторы возвращения, а главное, указал на гендерную (матриархальную) подоплеку всего системно-мнимо-социального – контекст, становящийся уже амбивалентно-геополитическим на пути к превращению в собственную противоположность, – о чем не поздно вспомнить и сейчас, разглядывая отраженную в «модных» глянцевых журналах «современную» жизнь – мiр, которого, увы, не существует.
Никогда не поздно повторить, что именно постмодернизм разделил понятия модного и современного, дав возможность Кроносу в очередной раз пожрать своих детей. Сжатое в мгновение время, катастрофа станет могильщиком глянцевого постмодернистского салона, когда спизженный неизвестно где и неизвестно откуда в халявном раже Плохишом пряник превратится в карающее лезвие того самого Топора. И тогда Ничто, которое ничтожит, собственно, и изничтожит это Ничто:
Когда под кроною священной, как поэт,
Воздел Господь в немом томлении жестоком
Худые руки ввысь, провидя скорбным оком
Неблагодарного ученика навет,
Он обернулся к тем, кто поджидал рассвет,
К храпевшим, словно скот в загоне, лежебокам
(Тот мнил себя во сне царём, а тот – пророком)
И крикнул что есть сил: «Нет Бога! Бога нет!»
Те спали мёртвым сном. «Да ведома ль вам весть?
До самой тверди я сумел главу вознесть,
И вот теперь – в крови, во прахе и печали…
Я лгал вам, братья, лгал! Не в мире мы – в дыре!
Я – жертва на пустом безбожном алтаре…
Нет Бога! Умер Бог!» Но те всё спали, спали…
--------------------------
Жерар де Нерваль, в пер. Ю.Стефанова
2002
_________________
Начало ⇒ ЗДЕСЬ
Продолжение ⇒ ЗДЕСЬ
↧
Рихард ШТРАУСС: «НЕ ЗАБУДУ МАТЬ РОДНУЮ» -3
↧