Сергей Жариков
Башлачёв: БРЕМЯ КОЛОКОЛЬЧИКОВ
Сегодня, когда советский рок 80-х получил в сознании масс статус «классического» и уже успел превратиться в «русский», нелишне вспомнить обстановку тех лет и попытаться восстановить пейзаж позднесоветского разложения. Определив на примере гениальных холопов того времени жанр отрыжки межклановой пенсионерской разборки выдающихся деятелей цэкакапээсэс на предмет устройства бесконечно разрастающейся челяди в прекрасном новом мире «капиталистического» завтра, – с лёгкой руки поэта-песенника из Дипарпел, названных «чайлдами ин тайма», – можно и догадаться. Догадаться, чтобы помалкивать: уж слишком часто следствия опережают причины.
Некто Александр Башлачёвпоявился в Москве в самый пик партийной шизофрении 1984 года, появился внезапно и весьма событийно. Немногочисленное столичное подполье пасли тогда юные советские чегевары, организовывали квартирники и изящно тусовались в лёгком флёре «лево-демократических» ценностей. С подачи одного из них, которого все страшно боялись за его виртуозное владение комсомольской демагогией и совершенно очевидную нелюбовь к року и, тем не менее, именно с подачи Главного Пиарщика Горбачёва (ГПГ) – А. Троицкого, Башлачёв стал частым гостем засранных флэтов золотой советской молодёжи. Как раз на одной из таких «точек» – в девятиэтажке у метро «Новокузнецкая» – я впервые услышал, – от рока, как оказалось, бесконечно далёкую, – будущую легенду «русского рока».
Надо признаться, мои вкусы сформировались в начале 70-х, когда любителей Высоцкого называли гопниками, а Окуджавой считали одну из ведущих комсомольской радиостанции «Юность». Что касается «известного критика», то он жил тогда с папой и мамой в Чехословакии, – слушал «голоса» без искажения – плавал, короче, в дипломатическом шоколаде, – в то время как местная молодёжь пряталась от Берёзы™ и точила зуб на советскую власть. Другими словами, мнение человека, мало понимавшего в «нашем роке», но с настойчивостью косящего от армии проталкивающего во все ровесники пару-тройку симпатичных ему маргиналов, наводило – да-да, наводило таки на размышления. И подозрения со стороны одинакового.
Александр Башлачёв, точнее, «Саша» Башлачёв – классический бард (так тогда называли исполнителей собственных песен). Он пел, аккомпанируя себе на гитаре и звеня, намотанными на правую руку, маленькими колокольчиками. Его музыкально незамысловатые песни-баллады можно было разделить на три категории: «шуточные» под Высоцкого, «прикольные» под «Майка» Науменко (весьма популярного в то время ленинградского барда) и «лирику» из провинциально-патриотических клише. Блатные ходы по блатным гармониям, но с неподдельным, потрясающим драйвом в подаче.
Внешне это напоминало молодого Высоцкого – короля советского «шансона», куплетиста, который и прославился, в общем-то, своей постоянной игрой на понижение, точнее, не играя никак: фикса, овца-бабца и – ламца дрица гоп цаца. Люди, квартиры, кухни, портвейн и сигаретный дым – атмосфера подобных застольных концертов ныне хорошо передана кинокопеечным Сорокиным в мизансцене «про Володю», однако в Башлачёве присутствовала какая-то породистая составляющая, никак не позволявшая ставить его рядом с микрофонно-гитарными квазимодо 60-х. Мы познакомились, и он часто приезжал ко мне в гости типа книжки почитать за свежими номерами моего самиздатовского «Сморчка».
Одним из ключевых азимутов московской «андеграундной» тусы была квартира Трубецкого на 15-й Парковой, примечательная ещё тем, что соседом Трубецких был Великий Кинчев. Да, тот самый Православный Алис Костя, которого никак не признавала золотая моя столица, дорогая моя Москва.
Кроме легендарной Тоньки Крыловой (известная в узких кругах организаторша подпольных московских рок-концертов), там вечно тусовался основатель «Кина» Рыбин (нет, не из галимой «Дюны», а настоящий); гениальный труЪ-контратенор Вишня там строил свои грандиозные планы на будущее (ставшее, увы, настоящим в рекламе разнообразного думского чма), а околомузыкальные легенды by perestroykaподсчитывали навар с очередных подпольных сейшенов. Однажды я привёз туда и Башлачёва.Легко догадаться, – на московскую богему, состоящую музыкальных гурманов Rock In Oppositionи обожавших энигматичных своих концептуалистов, – наш череповецкий бард впечатления не произвёл. Тем более что в столице, как бы щедро не подпитывал его вездесущий КГБ, протестный soft вообще тогда, что называется, «не катил», и в дуэте Рыба-Цой куда больше ценили Рыбу, чем Легенду Русского Рока, просто потому что под песни Рыбы было комфортней бухать. Однако Кинчеву Башлачёв понравился и, спустя промтайм пива и рассуждений на тему место художника в социалистическом обществекомпанейский и корпоративный Костя свозил того в Ленинград, где промосковский антисоветчик Фиря (Сергей Фирсов) стал тут же тусовать Башлачёва по роскошным клоакам Северопальмиры (включая, разумеется, баб, богему и Сайгон). И время показало: в выборе «среды обитания» для будущего автора «Время Колокольчиков» Фиря не ошибся.
Москвичи всегда считали Ленинград глухой провинцией, а творчество питерцев – конвертацией западных нетленок в фаст-фуд для советских лохов. Утверждение, конечно же, спорное, но то – в Питере. А вот в Москве, – там, где сейчас покоится соловецко-лубянский демократический камень, – находился легендарный московский виниловый толчок, интересный тем, что весь район вокруг Лубянки был для ментов мёртвой зоной. Вот почему, – хотя и звучит это, в общем-то, эффектно, – никто никогда никого не вязал за битлов, как повадились утверждать сегодня историки, ходившие тогда под стол.
Московские стиляги всегда были «в курсах», а потому в питерских зоопарках и аквариумах видели лишь пошлых плагиаторов и самопальных перелицовщиков западного сэкондхенда по типу еллорива-толстокарлсонпоющих же гитар. Нет, последние не котировались, увы. И не потому, что было плохо с музыкой, а потому что плохо было со словами, точнее, с русским языком, который весьма продолжительное время казался неприемлемым для «модной» музыки.
Но там и с музыкой было не очень, ленинградцы это понимали и придумали такой любопытный термин, как «электричество». То есть, бренчание под гитарку на кухне – тоже, типо рок, и ващще: «группу «Смоки» мы лучше послушаем в оригинале», – написала какая-то местная газета о гастролях Ю. Антонова в Болгарии. Тем не менее, культурным противостоянием городов называть это тоже не стоит. Социалистическое соревнование одинакового с одинаковым просто получили географические псевдонимы: «московский» либо «ленинградский», – поскольку в Москве, очевидно, не меньше «ленинградского», чем «московского» в Питере.
Для чего я это? Это я для того, чтобы показать тягу провинциальных музыкантов именно к Питеру, как своеобразной карьерной нише, где – с одной стороны – спрос опережал предложение, а с другой, – учитывая достаточно короткий и неубедительный (несмотря на впечатляющие писания А. Бурлаки) собственно «ленинградский» исторический «рок-нарратив», – можно без лишних усилий скинуть с себя ярлык «провинциала», а заодно и показать гордый кукиш московскому снобизму. И музыка здесь идет бонусом к старым советским номенклатурным традициям, где Ленинграду отводилась функция кунсткамеры для чудиков и фриков, что на языке партийного Агитпропа торжественно именовалось художественной Меккой– она же «творческая партийная лаборатория» для советской «рабочей» интеллигенции.
Смешно говорить, но в режиме железного занавеса Прибалтике обыкновенно отводилась роль «советского запада», а Ленинграду – почётной творческой КПЗ последнего, и так – целыми десятилетиями. Правда, многим стало совсем не смешно, когда с падением металлической конструкции сама собой отвяла и почётная роль вместе с выпадом в осадок не менее смехотворной Прибалтики. Гребенщиков – прекрасный певец и проникновенный исполнитель, а Троицкому, – который, наверное, был единственный, кто слушал всю эту «музыку», – действительно удалось создать оперативное прикрытие номенклатурной своре, и – тем не менее.
В ордена Ленина ленинградском городе Ленина имени Ленина Башлачёв оказался в окружении всё той же тусовки, хотя аквариумисты встретили нашего героя не очень дружелюбно. Но это в «зонтичной» Москве «есть чьё-то мнение», на которое, в реале, всем наплевать. В «революционном» же Ленинграде, структурированном строго «вертикально», фраза «есть мнение» имеет строго административный смысл, и Башлачёву, чуть ли не официально, была определена участь городского маргинала. По крайней мере, ситуация сложилась весьма странная, если учесть, что его патронировал сам Троицкий. Вы станете опять смеяться, но тогда мнение БГ было действительно равнозначно мнению Бога.
А что в Москве? Как я уже сказал, спорадический Башлачёв – в формате кухонных посиделок – действительно был для определенного круга людей некоторым «событием», однако «явлением» он так и не стал и, скорее всего, из-за памяти о Высоцком, которого в столице именно увожали, – вот так, через букву «о», – лучшего слова, наверное, и не подберёшь. На фоне бесполой советской эстрады гендерные акценты «альтернативщиков» тогда обрели некий сакральный оттенок, хотя не факт, что религия, основанная на полублатной «авторской песне», была реальной альтернативой совдепу, и у Башлачёва с этим тем более было непонятно. Как бы там ни было, москвичам Башлачёв казался слишком «теплым», да и старую икону выбрасывать было жалко. Про запахи тайги и музыку Вивальди он, увы, тоже не пел, а в искусстве «давания мужика» у Владимира Семеныча, по-моему, и до сих пор нет равных.
Однажды основатель «Алисы» тов. Задерий приехал как-то в столицу записывать свой альбом. Дело было на квартире писателя Васильева, где процесс записи сразу же начался с «водных процедур», и концу этой алкогольной гимнастике, казалось бы, никогда не наступить. Слава захватил с собой Терри, которая конкретно скучала, и я решил её припахать на свой проект. Это был холодный зимний вечер, когда в самый разгар записи к нам заявился «человек от Агеева» и сказал, что у Башлачёва умер ребёнок, и вот он сейчас в Москве, у Агеева (писатель – жил буквально в пяти остановках на трамвае от Васильева), и что срочно нужен журавль для микрофона: Башлачёв решил записать несколько своих песен. Я тотчас понял, что долгие мои разговоры с ним стали, наконец, приносить плоды.
Я никогда не был поклонником Башлачёва, как и авторской песни вообще, чего уж там. Но неприятие его Ленинградом было ревностным и, мягко говоря, неадекватным. Практически весь так называемый «ленинградский рок» представлял собой ни что иное, как авторскую песню – наивную и весьма неяркую по текстам, где Башлачёв мог дать основательную фору местным эпигонам западной «новой волны», и на ленинградских грядках он, несомненно, встал бы во весь рост. Гаккель и по сей день не видит в Башлачёве ничего интересного, но это, по крайней мере, честно. Но почему вдруг перемкнуло остальных его коллег – остается только догадываться и подозревать в недобросовестной конкуренции. Может быть, тому стоило отправиться в Свердловск – город, который тоже считали одним из центров т.н. «советского рока»?
Как бы то ни было, но публика легко узнавала в нём одного из тех самых «разночинцев», которыми были забиты половины школьных учебников по литературе. Кто помнит: разночинцы становились «народовольцами» и, в конце концов, шли за Добрым Дедушкой Лениным (ДДЛ) бороться за «правду». Наверное, именно неплохое знание школьной литературы и оказалось решающим для наших околомузыкальных чегевар, выдавшим череповецкому народовольцу «путевку в жизнь».
Башлачёв был ярким носителем весьма традиционного и традиционно провинциального российского архетипа, не успевшего еще обрести тухловато-размытых, наглых«новорусских» черт, а потому смотрелся лирично и незамыленно. Но главное – Башлачёву удалось вербально оформить его в достаточно ясный дискурс; и не здесь ли кроется причина того самого «короткого замыкания» в сети провинциальных питерских бонз, что сопутствовало его появлению в Ленинграде – когда подобное выстраивает мощные защитные блоки лишь потому, что опасается агрессии подобного? Да, это я его грузил «Россией», как впрочем, и его хорошего приятеля Константина Кинчева, – может быть, только поэтому? Оба они показались мне открытыми, честными, ищущими людьми, и я до сих пор остаюсь верным собственному первому впечатлению.
Москвич, настоящий рокер, за плечами которого стояла весьма внушительная «доалисная» практика, о которой он справедливо замалчивал, Костя всегда говорил на понятном мне языке. Нескрываемое и, в первую очередь, музыкальноеэпигонство Башлачёва, наоборот, казалось неуместным и ненужным, в первую очередь, для него самого. Однако его драйв, – шедший, конечно же, от кумиров, – имел, тем не менее, множество фольклорных, персональных, экзистенциальных «крючков», которыми он, почему-то пренебрегал. Это странное желание понравиться, вместо того, чтобы тупо переть танком, что всегда было свойственно, как раз дискурсу рока.
Согласен, упираться в стену анемичных дефиниций неконструктивно, но как тогда, не зная тона, настроить камертон? И в Питере были вполне «московские» «Джунгли» и «Телевизор». Однако сам по себе феномен русского рока сложился на стыке фанка и качественного текста, и это уже неоспоримо. То есть, именно «русский» (а не «советский»!) рок можно описать, как виртуозно оформленный вербально (строго по-русски), экзистенциальный драйв «неправильного». И не случайно, поэтому, русскую рок-революцию сделали поэты, а не музыканты. Но слово драйв здесь ключевое, как сейчас модно выражаться, «системообразующее», и подвергнуть его секвестированию, увы, невозможно. Этим качеством Александр Башлачёв, безусловно, обладал.
В общем, стратегия кураторов Смирнова-Троицкого была верной. «Профессионалы» 70-х отстали безнадёжно. Они так и не смогли внятно отформатировать собственный дискурс – их месседж был до абсурда эксцентричен: кабаки, вокально-инструментальные ансабли-варьете, свадьбы-жмурики… Всериоз тащить продвинутую советскую молодёжь веселить сапоговых марух и авторитетов гастрономических подсобок? Рождённый лопать – бухать не может: Максим Горький русского рока спокойно мог воспользоваться прикидом страстного переводчика Леконта де Лиля, и я посоветовал тогда Башлачёву стать вербальным певцом «третьей столицы», отчётливо позиционировать себя в провинциальном контексте.
Кто бы мог тогда подумать, но русский рок пошёл путём Дорз, а не дымился смоком он зевотер над вербальной пропастью, как снилось тогда поколению лабухов 70-х, куда, кстати, можно приписать и москвича Кинчева, с его небольшим, но полезным опытом дрыганий в аутентичный московский рокешник. Как грицца, трудно в учёбе – легко в бою, но лабухи явно перепутали бой с учёбой и то, что весьма качественные, но безликие ретрансляторы чужого легко уступили место в истории фрикам-неумёхам, которых, однако, трудно спутать друг с другом, – факт естественный, справедливый и закономерный.
Мне кажется, Кинчев просто обожал Башлачёва и видел в нем как бы «пролонгацию» собственного дискурса: Башлачёв раскрывал скобки его (весьма условного) месседжа, «витализировал» его, добавлял ему жизни. Вполне возможно, причиной тому особенности Костиного характера. Своей деликатностью немного застенчивый Кинчев сильно напоминал Летовского Егора. Абсолютно экзистенциальные, что касается «взглядов» и крайне мягкие в быту, они буквально взрывались на сцене, как бы «процеживая» опыт «чистого разума» через сита собственных биографий. На «входе» – растекающаяся во времени лояльность к обстоятельствам и постоянный компромисс «воды», на «выходе» же – самое что ни на есть пламя «огня», сжатое в короткий лозунг-плакат – рассчитанный на мгновенное восприятие, жёстко артикулированный аудиовизуальный жест.
Это настоящие рокеры-экстремалы, и их никогда не понять бздунливым комсомольцам, которых насадила сегодня номенклатура в глянцевых подтирках вести за собой какие-то там звуковые странички-дорожки про «альтернативных» и не менее мосластых «звёзд». Таких музыкантов я бы назвал «трансгрессорами», их продуктом является особый тип энергии, потребляя которую, публика получает возможность преодолевать какие-то собственные границы «невозможного», – когда виртуальные, а когда и нет. Фашисты, экстремисты и далее по списку личных страхов; и Башлачёва, конечно же, от этих популярных ярлыков спасла (если годится здесь это слово) ранняя смерть. Именно Костя пытался приобщить Башлачёва к Большому Року и никогда не оставлял этих попыток.
К сожалению, последний так и не понял, что же от него хотят. Однажды меломан-эрудит и один из первых администраторов группы «ДК» Илья Васильев устроил – в цитадели московского рока, на эмгэушном биофаке – грандиозное мероприятие с участием «Бригады С» и «Алисы». Партия только ещё репетировала свои секретные приёмчики у вожделенного Корыта, а потому сейшн то запрещался, то вдруг опять возобновлялся какими-то комсомолоподобными существами. Но всех, в принципе, устраивала эта неразбериха – ну не музыку же пришли, в конце концов, люди слушать: бухла было навалом, Гарик бегал по сцене в огромной кепке и противогазе, плюс невозмутимый любимец всех профессиональных тусовщиц, в последствии более известный как «СерьГа», блистал фирменной своей ухмылкой (вы что?! это же сам Га-ла-нин! – прим. уборщ.) и плюс, – находившиеся в небольшой растерянности, – сразу три(!) фронтмэна на импровизированной сцене. СУПЕР-АЛИСА, не иначе.
Кинчев, Башлачёв и Задерий, конечно же, знатно смотрелись на ступеньках то ли зала, то ли коридора, но… это были Кинчев, Башлачёв и Задерий. И все знатные… по отдельности. Группы не было. Как не было уже и публики. Косте вообще не везло с московской публикой, а тут ещё начался винт. Было заметно, как неуютно чувствует себя Саша в помещении, даже немного превосходящем размеры комнаты. Зато Славе было явно поуху, и он твёрдо знал, что сегодня ему обязательно нальют, – Слава был настоящий питерский мэн и, получив известность, он вообще не понимал, зачем устраивать какие-то ещё концерты, когда московский тус и так принимал его с распростёртыми объятиями. Косте же была нужна масса. Саше было нужно сердце. Так была не реализована мечта московских менеджеров о создании грандиозной межрегиональной супергруппы «новой волны». Масса, Сердце и Стакан ничего не смогли предложить другого, кроме как разыграть роли классического сюжета про Лебедя, Рака и Щуку…
Да-да, тогда очень много говорили о новой волне. Люди попроще, правда, видели (в основном, по фотографиям, конечно), катающихся на этой волне, нарциссирующих пидарасов, и этот красочный образ, к тому же, был усилен газетно-рекламным скандалом 1980-го года с музыкантами молодёжного вокально-инструментального ансамбля «Аквариум» из славного своими революционными традициями Ленинграда, пытавшихся прямо на сцене (!) совершить гомосексуальный половой акт. Это написала газета «Правда» – орган видных деятелей Партии и Правительства. Разумеется, человеку с улицы трудно было узнать из газет, чем занимаются в свободное время сами видные деятели Партии и Правительства. В конце концов, верные ленинцы только посмеялись и помогли Бобу восстановиться в комсомоле.Вообще говоря, так называемый советский рок, как и вся советская культура, – явление в принципе провинциальное. Хотя тонкие ценители трэша, уверен, вряд ли когда расстанутся с записями мелодий и ритмов зарубежной эстрадына русском языке. Эти пластиночки в конвертиках из туалетной бумаги в цветочек – поистине шедевры партийной субкультуры. Не секрет, что и советская рок-музыка развивалась в том же ключе, и еще вопрос – могло ли быть иначе. А уж публике, с детства воспитанной на мелодиях и ритмах, уж тем более было наплевать, когда умельцы, скрестив грэнфанков с цепелинами, на выходе получали солнечно-остров-сказки-обман: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир – пусть лучше он прогнется под нас!».
Вот почему у любого советского музыканта по существу было всего две стратегии самопрезентации: 1) играть чужое или 2) выдавать чужое за своё, которые, с необходимостью, вливались в один-единственный дискурс признания: с криками ломиться в открытую дверь – оно же т.н. «бороться». Любая же попытка создания оригинального в этой стране приравнивается к попытке захвата власти, и запрос на оригинальное, поэтому, дезавуируется в самом его зачатке. Почему? Да потому, что организм, питающийся собственными экскрементами, любой свежий продукт считывает не иначе, как яд, и в постоянной войне всех против всех, которая ведётся здесь из покон веков, оригинальное есть нелегитимная манифестация субъектности, наличие чего у «объекта» – для номинальной «элиты» – равносильно потере управляемости (она считает, что управляет этой войной).
За последние год-полтора до смерти Башлачёв не написал ни одной песни. Зато нередко пародировал товарищей по цеху, исполняя их зажигательные рокенролы в манере Высоцкого. Удивительно, как целыми поколениями художники, отправляясь к Руслану-И-Людмиле™, набивали рюкзаки «целотонной» правдой-маткой, но возвращались от них в одинаковом состоянии: опухшие, кружа сивушными, квинто-квартовыми кругами с житиём очередного урки-фантомаса подмышкой. И весь гоп-стоп, как правило, – от первого лица. Лица, у которого не было, и до сих пор нет никакого Имени.
Шли за Именем, а возвращались Анонимами, и так – каждый раз; и Александр Башлачёв – всего лишь очередное звено в этой безнадёжной цепи. Они искали missing link, но не замечали, как сами превращались в lost link. А, может, «навигатор» просто ошибся, и поиски велись совсем не там?
Смыслы репрезентируют себя посредством культуры, т.е. языка, но верно и обратное: границы того или иного языка очерчивают и границы смыслов. То, что здесь называют «русским шансоном», как правило, не русское и не шансон, но представляет собой – реально и чисто конкретно– субкультуру самой здешней власти. Субкультуру организмов, питающихся собственными экскрементами. Впитав в себя язык этой субкультуры, Башлачёв так и не смог выбраться из соответствующей матрицы мемов, которым смыслы как бы «делегируют» свои функции, существующие в виде клише, однако имеющие ценность лишь в тотально миметической среде, где Высоцкий, будучи профессиональным актером, катался, как сыр в масле a propos, – никем не преследуемый, не запрещаемый – даже наоборот. И выбор здесь невелик: либо уходи из «шансона», либо повышай уровень лицедейства. Либо выступай против самой среды собственного обитания.
Шпенглер, глядя на провинциальную архитектуру Геополитического Пространства, говорил, что население здесь как будто пытается зарыться поглубже в землю. Так и мелодические линии блатняка строятся по нисходящей, «угрожающе», отражая, по сути, интонационные обороты примитивной лексики этих больших короткоостриженных младенцев. Оглядываясь назад, можно только удивляться количеству здешних и весьма известных рок-персонажей, скатившихся, в конце концов, к этому убогому, но красноречиво популярному рускошонсону малых сих. Именно на светлое будущее подобного рода, видимо, и указывают руки многочисленных копий Доброго Дедушки Ленина, воистину ритмически расставленных, по всем городам и весям нашей огромной страны.
Братья средневекового Ордена R&C утверждали, что не столько человек смотрит на мир, сколько мир – на него, и не просто видит, а находит в этом человеке своё отражение. Это очень глубокая мысль. Смотрящие на мир инвалиды, разрушают мир. Поэтому, чтобы изменить мир, надо в первую очередь начать менять самого себя. А чтобы научиться менять себя, надо научиться видеть себя таким, каков ты есть и не верить зеркалу.
Кредо здешней «элиты» – суицид, это её онтология, меняться она не собирается, и Неумоев с Летовым весьма красноречиво воспели её со стороны. Башлачёв же оказался «внутри» – столичных «профессионалов» по виртуозной смене масок ему переиграть так и не удалось. Да и вряд ли кому это ещё удастся: недаром так популярен был Высоцкий именно в среде советской номенклатуры – лицедеев, первертов и моральных инвалидов. Можно, конечно, сказать: кто-то полез в воду, не зная брода, а можно эту историю отдельной жизни назвать личной трагедией конкретного человека по имени Александр Башлачёв.
Но, что такое «трагедия»? Это разбитое вдребезги зеркало. Адекватно понять бэкграунд русского рока и сделать для себя персональные выводы – трагедия. Но подлинная трагедия как раз и рождается из духа музыки, из видения гравитационной силы, из ощущения вкуса того самого метафизического яблока, на которое намекал Ньютон. Но свинцовый цеппелин может, а значит, должен взлететь! А вот самостоятельно приземлиться он уже вряд ли сможет: яблоко гравитации снова потянет его на новую спираль познания, которая в очередной раз выйдет из «нуля», снова пройдя через абсолютную темноту Инферно: «Заря рождается во мраке Ночи».
Многих, понявших сию фундаментальную формулу, Материя растворила уже в собственном лоне, как и нашего героя, возжелавшего самостоятельно избавиться от бремени колокольчиков и на самом себе испытать мощь Её гравитации. И, увы, Башлачёв – не последний. В этом списке, подавших заявление на вертикальную эмиграцию.
Башлачёв пришёл и ушёл. Так, кстати, называется один из любопытнейших рассказов Александра Грина. В собственном мифе он прожил всего лишь три с половиной года. Но на пути к Абсолюту нельзя оставлять космос разделённым пополам и смириться с тем, что камень нельзя заставить говорить. Башлачёв смирился. А зря. Давшие «ивану» Имя не должны требовать от него памяти на родство. Это их проблема, это их обязанность.
© 2003
Комменты здесь
_________________
Группа ДК
СОДЕРЖАНИЕ - послушать и скачать
ЭКЗОТИКА-1991 - публицистика 90-х
Канал НОСТАЛЬГИЯ - посмотреть целиком
Группа ДК на www.youtube.com
Радио МАЯК - "Первый Отряд" - "Русский Рок"
НОВОЕ ИСКУССТВО (магазин) - приобрести: альбомы ДК
ДОМ КУЛЬТУРЫ (магазин) - приобрести: журнал АТАКА, etc
ЗЕРКАЛО-1: http://lj.rossia.org/users/zharikov/
ЗЕРКАЛО-2: http://zharikov.dreamwidth.org/